Нет ничего отвратительнее осеннего неба.
Нет ничего отвратительнее этой голубой лазури, что будто бы кидает тебе вызов, говоря, как много ты не успел. И не успеешь.
Шерридан всегда завидовала людям, которые жили от лета до лета. Она не знала, каково это чувствовать томную ностальгию, смотря на сонные улицы и ждать вечера. В ее жизни не было романтических и чарующих моментов. Она просто встречала рассветы и провожала закаты, вальяжно развалившись на лавке в самом конце местного парка.
Эта девушка безумно хотела, но так и не смогла познать всю прелесть тягучей сентябрьской хандры. Вместо того чтобы наслаждаться теплом дома, она бежит оттуда, сломя голову. Бежит, не видя нужды даже подготовиться к своей очередной маленькой шалости. Она накидывает на майку кожаную куртку, натягивает кеды и уходит, оставляя дверь нараспашку. Ее не греют стены, наоборот, – они только навевают тоску и желание сорвать с себя кожу. Находясь в пустом, одиноком помещении немка будто бы вновь и вновь переживает те, казалось бы, бесконечные дни, проведенные в центрах реабилитации. Те белые стены, тот бездушный персонал. И куда бы она ни шла – повсюду они, вкупе с одиночеством с примерным содержанием свободы в ноль процентов. Все эти семнадцать лет.
Наверно, именно поэтому у нее нет дома.
Немка лежит и пялится в пустоту; лежит, закинув ноги на деревянную спинку и смотрит в небо.  Холодно, безумно холодно. Холодно просто потому, что Шерр вновь даже не допустила мысли о том, чтобы сменить свои летние шорты на плотную джинсу. Этот человек отказывается принимать действительность такой, какая она есть.
Наверно, именно поэтому у нее нет прочной точки опоры кроме собственного эго.
Она – физический сгусток, она может сломать шею, может вновь порвать губу на месте старого шрама, но что ей точно не дано – так это внутренней составляющей души. И даже если бы ее фасовали по пакетом, словно кошачий корм, немка никогда бы не притронулась к подобной штуке. Не хочется. В магазине девушка предпочитает приобретать лишь водку.
Наверно, именно поэтому у нее нет никого.
Шорох за спиной. Как все-таки чертовски обидно, что еще не извелись люди, которые знают, где тебя искать. Но не в ее привилегии желать им смерти. В ее привилегии лишь делать так, чтобы они с ней сроднились.
- Я больше не слышу птиц, - лицо Вудсен озаряется ухмылкой, словно молнией. Она прикрывает глаза и выдыхает дым в воздух. Сигарета тлеет, а в ее радужке холодное безразличие и издевка.
Наверно, именно поэтому она боится людей, которые не отводят взгляд. 
Ах, как Шерридан пленил этот момент, как возбуждало ее это ощущение трепещущего сердца в ее руках. Крошка Аннабель пришла молить ее о дозе уже в который раз. Вот она на четвереньках – и не столь важно, что к земле ее прибило отсутствие сил. Если Вудсен захочет, она останется на этой земле навечно.
- Моя девочка, птиц больше нет, - немка даже не переводит на нее взгляд. Безразличие; тягучие, вязкие гласные на ее губах приобретают особый вкус. Как же чудесно трогать этот угасающий огонек и делать вид, что блондинка даже и не представляет, зачем девчонка здесь. Для Вудсен эти минуты отчуждения и игры в «кошки-мышки» по-прежнему остаются минутами. Она лишь наслаждается тем, что для кого-то в каждый угол альфа на циферблате укладывается целая бесконечность маленьких жизней, маленьких падений, маленьких приступов боли. Раз за разом.